Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]
Приор (подойдя к нему, торопливо, тихо). Misericordiam volo[67]… Их три. Во-первых, покаянье…
Лоренцо (так же). Я раскаиваюсь в разграблении Вольтерры и краже денег…
Приор. Второе: ты вернешь в казну добро, нажитое грехом…
Лоренцо. Мой сын вернет… Еще…
Приор (страшным шепотом, сопровождая его повелительным жестом). А в-третьих, вот: освободи Флоренцию… И тут же… Навсегда… Освободи от гнета своего, своих потомков!
Лоренцо (так же тихо. Таинственная и страстная беседа противников). Освободить тебе!..
Приор. Освободи Царю, Который умер на Кресте.
Лоренцо. Тебе! Тебе! Зачем ты лжешь? Мы поняли друг друга!.. Фьоренца, город мой! Тебе она любима? Говори ж! Любима?
Приор. Дурак! Безмозглое дитя! В могиле одной ногой ты вместе со своим никчемным жонгляжом понятий! Я — я — водоворот страстей: любви надрыва, ненависти сладкого удушья… И я желаю Фьоренце повелителем предстать!
Лоренцо. Несчастный — и к чему?! Что можешь ты хотеть?
Приор. Вечного мира. Духа торжества. И я сломлю эти большие крылья…
Лоренцо (с болью и отчаянием). Не сметь!.. Несчастный ты! Не сметь!.. Я запрещаю, я, Великолепный!.. О, как я тебя понял, ты раскрылся! Ты говоришь о крыльях жизни! Дух, что славишь ты, погибель есть, а жизнь всей жизни есть искусство!.. Я поборю тебя! Пока еще властитель я!..
Приор. Смеюсь я над тобой. Ты умираешь, я поднялся. Мое искусство в прах повергло всех! Флоренция моя.
Лоренцо (в пароксизме). А-а! Чудовище! Злобное чудовище! Так ты увидишь меня сильным и бесчувственным! (Срываясь на крик, опираясь обеими руками на один подлокотник, поднимается со стула.) Сюда! Сюда! Скорей! Бегите все! Хватайте! В цепи! Большие крылья хочет он сломить! В тюрьму! В ров львиный! Убейте же его, того, кто хочет всё убить! Флоренция моя… Флоренция… Флоренция!.. (Он падает, голова откидывается назад. И пока белеют глаза, руки выписывают последнее движение, словно он силится кого-то обнять.)
Справа спереди и с галереи в комнату набиваются слуги с восковыми факелами. Сцену вдруг озаряет мерцающий свет. Пико, Фичино, Полициано, Пульчи, Пьерлеони и художники в ужасе сбегают по ступеням.
Пико. Лоренцо!
Пьерлеоне. Он скончался.
Полициано (в отчаянии). Лауро! Мой Лауро!
Новое движение на галерее. Врываются четверо или пятеро мужчин, их одежды в пыли.
Один из них. Внимание! Внимание! Нас прислали благородные и почтеннейшие члены Синьории! В городе мятеж! Разнеслись слухи, что пророк Джироламо предан, арестован, убит… Народ рвется в Кареджи. Народ хочет видеть брата…
Приор (опустив взгляд на тело противника). Я здесь.
Фьора (с верхних ступеней, прекрасная в освещающем ее свете). Монах, ты слышишь ли меня?
Приор (неподвижный, прямой, не оборачиваясь к ней). Я слышу…
Фьора. Так слушай же! Уйди! Огонь, что ты разжег, пожрет тебя же, чтобы очистить и тебя, и мир очистить от тебя. И если стало тебе страшно, прочь! Не лучше ли желания совсем оставить, чем жаждать пустоты! Уйди! Совсем! Монахом будь!
Приор. Я люблю огонь.
Он оборачивается. Все расступаются; перед ним образуется почтительный проход. И в свете факелов он медленно идет по нему, вверх, прочь, в свою судьбу.
Кровь Вельсунгов
Перевод Е. Шукшиной
Поскольку было без семи минут двенадцать, Венделин вышел на площадку второго этажа и коснулся гонга. Расставив ноги, в бриджах фиалкового цвета, он стоял на выцветшем от времени молельном коврике и долбил по металлу колотушкой. Медный гул, дикий, каннибальский, несоразмерный цели, проникал повсюду: в салоны направо и налево, в бильярдную, библиотеку, зимний сад, вниз, вверх, по всему дому, равномерно прогретый воздух в котором был изрядно пропитан сладким экзотическим ароматом. Наконец он замер, и пока Флориан в столовой вносил в сервировку стола последние штрихи, Венделин еще семь минут посвятил другим занятиям. Но в двенадцать ровно военный призыв прозвучал вторично. И на него явились.
Из библиотеки, оторвавшись от старинных фолиантов, мелкими шажками вышел господин Ааренхольд. Он постоянно приобретал литературные древности, первоиздания на всех языках — бесценное, подгнившее старье. Потихоньку потирая руки, он по обыкновению приглушенно, несколько страдальчески спросил:
— Беккерата еще нет?
— Сейчас придет. Ой, он да не придет? Сэкономит уже на завтраке в ресторане, — ответила госпожа Ааренхольд, бесшумно вышагивая по толстой дорожке, устилавшей лестницу перед старым-старым церковным органчиком.
Господин Ааренхольд прищурился. Его жена была невозможна — низенькая, некрасивая, рано постаревшая, словно высохшая под чужим, более жарким солнцем. На опавшей груди покоилось бриллиантовое ожерелье. Седые волосы она укладывала в бесконечные локоны и букли, организуя их в сложную, высоко взбитую куафюру где-то сбоку закрепляя крупную, мерцающую всеми цветами радуги и, в свою очередь, украшенную белым пучком перьев бриллиантовую брошь. Господин Ааренхольд и дети многократно, четко, ясно выговаривали ей за эту прическу. Однако госпожа Ааренхольд цепко держалась за свой вкус.
Пришли дети. Кунц и Мерит, Зигмунд и Зиглинда. Кунц в военной форме с галунами, красивый, загорелый человек с вывернутыми губами и опасным шрамом от удара саблей. Он шесть недель проходил муштру в своем гусарском полку. Мерит появилась в одеянии без корсета. Строгая девушка двадцати восьми лет с пепельными волосами, орлиным носом, серыми глазами хищной птицы и горько поджатым ртом. Она изучала право и, излучая презрение, в общем, жила сама по себе.
Зигмунд и Зиглинда спустились с третьего этажа последними, держась за руки, — близнецы и младшие, изящные, как прутики, детского, несмотря на свои девятнадцать лет, роста. На ней было бордово-красное бархатное платье, слишком для нее тяжелое, по крою приближающееся к флорентийской моде пятнадцатого века. На нем — серый пиджачный костюм с чесучовым малиновым галстуком, запонки с маленькими бриллиантами, а узкие стопы — в лаковых туфлях. Мощная черная щетина выбрита, так что эфебоподобие всего облика сохранялось и в худом бледном лице с черно-сросшимися бровями. Голова покрыта густыми черными, силой раздвинутыми на пробор курчавыми волосами, которые росли низко на висках. Ее темно-каштановые волосы, зачесанные на глубокий гладкий пробор и на уши, схватил золотой обруч, с которого на лоб свисала крупная жемчужина — его подарок. Ее подарок — массивная золотая окова — обнимал его мальчишеское запястье. Они были очень похожи. Одинаковые чуть приплюснутые носы, одинаковые полно, мягко смыкающиеся губы, выступающие скулы, черные блестящие глаза. Но более всего были похожи их длинные узкие руки — у него даже не более мужские, чем у нее, лишь чуть более красноватого оттенка. И они все время держали друг друга за эти руки, не смущаясь, что у обоих ладони быстро становились влажными…
Некоторое время стояли на коврах в холле, не говоря почти ни слова. Наконец явился фон Беккерат, помолвленный Зиглинды. Венделин открыл ему входную дверь, тот вошел в черном сюртуке и извинился перед всеми за опоздание. Он был чиновник и из знатной семьи — бородка клинышком, маленький, канареечного цвета и ревностной учтивости. Прежде чем начать фразу, он прижимал подбородок к груди и быстро втягивал воздух открытым ртом.
Он поцеловал Зиглинде руку и сказал:
— Да, простите и вы, Зиглинда! От министерства до Тиргартена путь не близкий… — Он еще не имел права на «ты», ей это не нравилось.
Она без промедления ответила:
— Весьма не близкий. А кстати, что, если бы, учитывая эту дальность, вы вышли из своего министерства чуть пораньше?
— Это имело бы решительно воодушевляющее воздействие на состояние наших домашних дел, — добавил Кунц, и его черные глаза превратились в мечущие молнии прорези.
— Да, Боже мой… дела… — тускло пробормотал фон Беккерат. Ему было тридцать пять лет.
Дети говорили лихо и остро, на первый взгляд нападая и все же скорее лишь из врожденного чувства самозащиты, нанося обиды и все же, пожалуй, лишь чтобы порадоваться меткому слову, так что было бы педантизмом на них за это дуться. На его жидкую реплику они дали понять, что она ему под стать и его стиль оборонительного остроумия не требует. Двинулись к столу, впереди господин Ааренхольд, желавший показать господину фон Беккерату что голоден.
